International Press
-
October 21, 2013
.
SNOB
Russia
РЫЦАРЬ НЕВИННОГО ОБРАЗА
Марина ОЧАКОВСКАЯ
К ретроспективе австрийского художника Готтфрида Хельнвайна в венском Музее «Альбертина»
Послевоенная Австрия представляла собою причудливое зрелище. Во-первых, это была единственная страна из советской оккупационной зоны, не «вступившая на путь социалистического развития», а как-то умудрившаяся сохранить рыночную экономику. Во-вторых, ей замечательно удалось сыграть роль первой жертвы нацизма, и это при том, что австрийцы, составляя около девяти процентов населения гитлеровского Рейха, поставили добрую половину кадров СС. Наконец, если в Германии серьезно отнеслись к денацификации, то Австрия оправдывала своих фашистов пачками – и прокуратура, и судебные органы были напичканы бывшими нацистами, которые своих, конечно же, осуждать не хотели.
Helnwein-Retrospective at the Albertina Museum Wien
2013

В семьдесят седьмом году телеведущий спросил у главного судебного психиатра Австрии доктора Гросса: правда ли, что он во время войны лично умертвил восемьсот детей? Тот ответил, что – да, такое было время, но он постарался, чтобы дети не мучались, поэтому подсыпал им отраву в еду. Этому признанию в стране никто не возмутился, зато то, что телеведущий был без галстука, вызвало целую бурю протестов – телевидение получило более трех тысяч негодующих писем. Один молодой художник был настолько потрясен этим фактом, что поместил в журнале «Профиль» рисунок – голову мертвого ребенка в тарелке с отравленной пищей, а внизу – едкое открытое письмо о нравах соплеменников. Через половину века директор Музея современного искусства в Линце Стелла Ролинг напишет: «Если кто-либо в последние пятьдесят лет может быть назван звездой австрийского изобразительного искусства, то это один лишь Готтфрид Хельнвайн»

 

Мир героя

 

В 2004 году Максимиллиан Шелл поставил на сцене Лос-Анжелеской оперы «Кавалер Розы» Рихарда Штрауса. Яркая, блестящая и изысканная постановка напоминала фейерверк. Декорации были выше всяких похвал, а уж костюмы так и искрились красочным остроумием. На банкете после премьеры я познакомилась с художником, и он пригласил меня в студию, располагавшуюся в восточной части даунтауна Лос-Анжелеса. Для тех, кто не знает, Лос-Анжелес – далеко не Париж, а уж восточная часть его даунтауна – далеко не только не Париж, но даже и не Тамбов, известный все-таки дружелюбием своей фауны. Договорились, что на углу меня встретит его жена. С опаской выйдя из автомобиля, я обнаружила в угловом уличном кафе (ой, не парижском!) даму, увлеченно доказывавшую совершенно обалдевшему гражданину отчетливо мексиканского происхождения, что «Мастер и Маргарита» - гениальное произведение.  Мексиканец обреченно кивал, не понимая, по-моему, ни слова. «Наш человек!» - обрадовалась я, и не промахнулась – дама оказалась супругой Готфрида, полностью соответствовавшей легкомысленному духу вчерашней премьеры. Она повела меня закоулками, и пока мы шли, развлекала легким разговором, так что я ожидала дальнейшего погружения в брызжущую атмосферу карнавала. И вот тут-то я как раз ошиблась. Причем – сильно. Атмосфера оказалась сумрачной, если не сказать – мрачной. Со стен смотрели неласковые дети, буквально проедающие тяжелыми взглядами; турецкая семья, сгрупировавшаяся как бы для семейного фото, выплескивала разлад, неустроенность и внутреннюю враждебность; серьезный Майкл Джексон останавливал неожиданно холодными глазами. Хельнвайн оказался не певцом праздников, он оказался – интереснее.

 

                                        

                                                  Творческий метод

 

С той первой встречи мы с Готтфридом приятельствуем, дружим, как говорится семьями, и с ним, и с его женой Ренатой и с четырьмя детьми, которые все сами по себе состоявшиеся творческие личности:  старшая, Мерседес, стала художницей и писателем, равно успешным в обеих ипостасях, младший - Али, названный в честь друга Хельвайна знаменитого Мухаммеда Али, известный в Лос Анджелесе рок музыкант.

Для нашей беседы о престижной выставке в «Албертине» мы выбрали его нынешнюю студию, располагающуюся в огромном помещении бывшего универмага,  в арт-квартале  восточного Лос Анджелеса   т.н. Japan Town.  

Внешний облик его примечателен: лицо, испещренное шрамами, бандана, которая, по-моему, уже намертво приросла к голове и неожиданно застенчивая улыбка. Наши встречи всегда сопровождаются поеданием блинов с икрой или сметаной (он и Рената так по-русски ее зовут: никакой не Sour cream, a Smetana) - помимо чисто гастрономического удовольствия, для них это еще и факт приобщения к русской жизни. Они – завзятые, я бы сказала: агрессивные – русофилы. Превосходно знают литературу, обожают русскую музыку, а когда Готтфрид работал над своей выставкой в тогдашнем еще Ленинграде, то пришел к ошеломляющему выводу, что для чистенького европейца русская жизнь – настоящий сюрреализм. В этот раз я прервала его размышления о загадочности русской души, шедшие параллельно с Ренатиным потоком восторгов по поводу «Петра Первого» Алексея Толстого, и попросила сконцентрироваться на собственных корнях, потому что про Россию читатели «Сноба» и так неплохо знают.


- Во всей атмосфере моего детства было что-то неправильное. Висела какая-то депрессия, и я, конечно, не понимал ее причин. Детские простодушные вопросы наталкивались на молчание, и это безумно раздражало. Страна была оккупирована, советские танки и бронетранспортеры стояли на каждом углу, и это уже в пятидесятые, и Вену эта техника никак не украшала, а на мозги давила сильно. Но еще больше давило конспиративное молчание. Почти десять лет жизни напрочь выпадали из школьных учебников, из разговоров, из литературы, и это – как рана, которую нельзя было трогать. С переходом в юношество детское раздражение переросло в бунт. Правда, тогда бунтовали все – 68 год: в Германии – «Фракция Красной Армии» Баадера и Майнхоф, во Франции – Кон-Бендит, но мне неомарксисты были жутко не по душе, я уже тогда понимал, что они хотят поменять старые цепи на новые. Честно, я сам не знал, за что выступаю, просто ненавидел эту австрийскую затхлость, этот распорядочек, эту заранее прописанную правильность. Не знаю, что из меня бы вышло, если бы кто-то, к счастью, не сказал мне сказал, что бессмысленный бунт прощается только художникам. Я подал документы в Венскую Академию изобразительных искусств и был принят – в ту самую Академию, которая за пятьдесят лет до моего поступления совершила трагическую ошибку, дважды отвергнув абитуриента Адольфа Гитлера. Если бы его туда взяли, то мир получил бы еще одного плохого художника и лишился замечательно эффективного мясника. Очевидно, они сделали выводы из этой ошибки, и меня взяли. Исключали потом, правда... но быстро восстановили и дали даже Королевскую премию.

Installing the Helnwein-Retrospective at the Albertina
2013

В эпоху, когда фигуративное искусство отступало под натиском символов и абстракций, Хельнвайн приходит к гиперреализму. Его работы трудно отличить от фотографий (а он еще и состоявшийся фотограф) до тех пор, пока ты не посмотришь в глаза изображенных фигур, вот тогда-то различия становятся разительными: такую концентрацию эмоций никакая линза не передаст. Когда его торжественно запишут в лидеры этого течения, он какое-то время станет писать абстрактные полотна, явно под влиянием Кандинского. А потом создаст целый цикл темных картин, из мертвого мрака которых с трудом проглядывают обрывистые черты образов. Потом опять вернется к гипереализму. Для него важно не КАК, а ЧТО, он – откровенный концептуалист.

- Я захвачен, покорен, загипнотизирован – называйте, как хотите! - темой невинности. Невинного взгляда на мир. Расправы с невинностью. Тяжести несения невинности. Потому у меня столько героев – детей, потому что кто же более невинен, чем ребенок, он вообще живет в другом мире, где нет ни подлости, ни преступлений, ни клеветы, где все – чисто.

- Но вы одеваете их в эсэсовскую форму...

- Да, и в бинты заматываю, и обливаю кровью, и сажаю в неестественные позы. Потому что их невинность как раз отторгает все внешние аксессуары. Но зато подчеркивает неестественность страдания, ужас насилия. С детьми я начал работать, еще живя в Австрии, и продолжаю работать до сих пор.

- В вашей недавней и уже самой знаменитой работе  «Поклонение вохвов» (“Adoration of the Magi”) эсэсовцы внимательно рассматривают, нет ли у Христа следов еврейского обрезания...

- Потому что для них национальный, этнический, религиозный признак был важнее, чем само учение Христа о человеколюбии. И это – не история, до сих пор идея разделения властвует над идеей общности, до сих пор невинность облекают в страшные одежды, а ей нужна свобода и только свобода.

- От последних циклов: «Шепот невинных» и «Ад невинных» - веет концентрированным ужасом, хотя внешних признаков насилия в них гораздо меньше.

 - Насилие уже отразилось на них, и невинность травмирована.

Его друг и коллекционер его работ Шон Пенн сказал как-то, что мир – это, своего рода, дом с привидениями, и Готфрид – гид по нему. Привидения очаровывают только в кинокомедиях, и хельнвайновские корни не найдешь ни в модернизме Климта, ни в экспрессионизме Шиле, ни в «Венской школе фантастического реализма».  Скупость красок у него доходит до аскетизма, деформации пропорций для усиления эффекта нет совсем.

- У них в крови была идея империи. Блеск империи у Климта, надлом империи у Шиле, плач по империи у фантастических реалистов. Это надо только вдуматься, как империализм способствовал расцвету модернизма и в Австрии, и, в неменьшей степени, в России. Весь европейский модернизм, это протест, замешанный на восторге, и империя – самый яркий и подходящий предмет такого чувства. Когда я делал выставку в Мраморном дворце Русского музея, то попал в помещение, где начинался ремонт, и я был заворожен буквально вот этой смесью мрамора и строительных лесов, блеска позолоты и серости разведенного цемента. Я выпросил под экспозицию именно это помещение, и был счастлив, потому что нашел истоки модернизма. Но в мое время, плач по империям уже прошел и сменился плачем по личной свободе, поэтому на меня золотого отсвета уже не хватило. Надо было искать что-то другое.

Epiphany I (Adoration of the Magi)
2013, Helnwein-Retrospective at the Albertina Museum Wien
Америка как символ

В 1985 году Хельнвайн перебрался в Америку. «За свободой» - как он выражается. И еще: «Человеку нужен воздух. У меня его здесь много». В это время во Франции было не меньше свободы, да и в Голландии диссидентов в тюрьмы не сажали...

- Америка для меня была не просто свободной страной, а символом свободы. В послевоенной Австрии детские книжки не издавались, потому что те, которые писались в предыдущее десятилетие, издавать было нельзя, а те, что писались еще раньше, были неинтересны. И тут PR-агенты американского посольства решили завезти комиксы и раздавать детям. Для меня это было потрясением. По-английски  я не читал, но – изображения... Супермен, Паук, Капитан Америка! – они разрушали застенки, они освобождали узников. У них была суперсила, и они использовали ее во имя добра! Я вам честно скажу: мне Дональд Дак дал для понимания мира больше, чем любой учебник истории.

- Ну так вы отдали ему дань, поместив сразу в несколько картин: и в гангстерскую, и в эротическую...

- Конечно, надо же было как-то отблагодарить! Говоря серьезно, из душного застоя тогдашней Вены я мгновенно погрузился в атмосферу свободы, на меня веял свежий ветер, иногда доходящий до урагана. «Студия 54», куда я попал сразу же по приезде в Америку благодаря друзьям из группы «Роллинг Стоунс» , ломала каноны не просто с удовольствием, но с каким-то садистским удовольствием, подвергала пародированию самые основы строя. Это был тот бунт, который мне понятен, близок, и я окунулся в него с восторгом. Какие люди: Мик Джеггер, Кит Харинг, Эди Седжвик, Михаил Барышников, Энди Уорхол, наконец, с которым я особенно сблизился.

- Один искусствовед сказал, что Уорхол – это пре-Хельнвайн.

- Пре-, после-, над- это все – слова. Он был огромный художник, и я многое взял у него, надеюсь, что и дал что-либо.

- Я знаю  сделанное  Вами фото Уорхола. Он – страшен, чувствуется, что он уже на грани смерти...

- А между тем, в это время дела у него шли прекрасно, и здоровья он был отменного. Это было еще до покушения, устроенного этой сумасшедшей Валери Соланс , он был окружен свитой обожающих его людей, женщины на нем просто висли...

- Откуда же такой мрак? Предвидение? Пророчество?

- Лестно было бы так думать...

В Америке творчество Хельнвайна действительно расцвело. Перебравшись в Лос-Анжелес, он вырвался не только из духовной, но и из физической тесноты – Южная Калифорния славится просторами, и найти большое помещение для мастерской в самом центре мегаполиса – не проблема. Его картины, не теряя в глубине, вырастают в размерах, и каждая самая мелкая деталь становится отдельным центром притяжения. Он быстро становится частью интеллектуальной и голливудской элит.

- Самое интересное, это когда знаменитость раскрывается с неожиданной стороны. Покойного Майкла Джексона принято считать чуть ли не сумасшедшим, навешивая на него и инфантилизм, и педофилию, и еще черт-те что. А на самом деле я встретился с глубоко интеллигентным, мучающимся человеком, тонким и деликатным.  

- Я как раз тоже считаю его человеком декаданса, расшибшимся о наш новый каменный век. Но вы дружите и с горой мускулов, которую в трепетности не заподозришь.

- Если Вы имеете в виду Шварценеггера, то напрасно: я действительно дружу с ним, и совсем не потому только, что он – мой соплеменник,  уверяю Вас, что он – настоящий интеллектуал, разносторонняя и крупная личность. Можете мне не верить, но это так – провинциальный паренек из Богом забытого городка в Штирии решил для себя, что будет суперзвездой, и стал ею. Это мало кто знает, но до Шварценеггера в чемпионатах по культуризму побеждали либо геи, которым нужно было самоутвердиться в мужественности, либо сутенеры, которым  хотелось пугать секс-халявщиков. Я, кстати, не имею ничего против и тех, и  других, но только Арнольд возродил старое: «Mens sana in corpore sano» - «В здоровом теле здоровый дух» - и добился фантастических успехов: стал губернатором самого большого штата, вошел в самую известную американскую семью, вырос в кинозвезду. И это все возмоожно было только в Америке. Я не идеализирую эту страну, у нее есть куча проблем, и очень многое мне здесь не нравится, мы об этом не раз с вами спорили, но такого чувства свободы, такой открытости пути на самый верх – я в Европе не встречал нигде. Поэтому, хотя я и стал гражанином Ирландии, которую обожаю – и за чистый воздух, и за доброту людей, и за артистичность нравов, и даже владеютам  замком – но работаю здесь, в Лос-Анжелесе, потому что только здесь я чувствую уникальное сочетание напряженности атмосферы и безграничной свободы.

Если, не отклоняясь, идти вперед...

...вернешься туда, где ты начал поход. Так звучит старая речевка, оборачивающаяся для художника реальностью. В 1985 году Австрия устроила ему  отвальную ретроспективу в музее «Альбертина», через без малого тридцать лет, после того, как картины и фотографии Хельнвайна обосновались в ведущих музеях мира, после десятков оперных постановок, оформленных Готфридом, после сотен произведений, нашедших приют в самых отборных коллекциях, та же «Альбертина» вновь распахивает двери к его новой ретроспективной выставке.

- К счастью, Австрия сейчас совсем другая: исчезла к черту эта закрытость, пропал комплекс неполноценности – Вена стала городом, который опять, после долгих лет спячки, можно любить, можно им восхищаться. Изменилась и «Альбертина» - из собрания добротного мейнстрима, она превратилась в дом, привечающий художественнный поиск, предоставляющий площади для самых дерзких живописцев. Я здесь действительно чувствую себя дома, мне здесь нравится.


Для этой ретроспективы «Альбертина» собирает работы из Германии, США, Мексики, Южной Кореи, Канады. Возвращение домой предполагает быть мажорным.

Марина ОЧАКОВСКАЯ
Лос Анджелес

Helnwein-Retrospective at the Albertina Museum Wien
2013
Helnwein-Retrospective at the Albertina Museum Wien
2013
The Murmur of the Innocents 14
mixed media (oil and acrylic on canvas), 2010




back to the top